Наше поколение (шестидесятников и иже с ними) привыкло к стихам, читаемым возле памятников, на площадях, на стадионах, в концертных залах, где, как говорится, яблоку негде упасть. Мы жили и любили поэзию в значительной мере благодаря громогласным публичным чтецам – всяким там Яхонтовым, Журавлёвым, Кочарянам, Смоленским (а также не менее горластым чтецам-поэтам – таким, как Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Павел Антокольский...) и сонмам и сонмам иных,неизменно превращавших живую тихую лирику в усиленное динамиками, обращённое к тысячным толпам, громовое слово. А вот читать стихи глазами, наедине с собой или с кем-то из близких мы как-то даже и разучились. Нам было скучно да и попросту лень. Зачем всматриваться и вникать в эту достаточно корявую словесную партитуру (вспомните у Николая Гумилёва: Высокое косноязычье тебе даруется, поэт!), если включи радио или телик, - и пожалуйста, тебе звучно-внятно пропоют всё, словно под взмах дирижёрской палочки... Мы напрочь забыли о временах, когда стихи писались в интимный альбом, шептали в безмолвии и тишине, в личной негласной сопряжённости двух сердец: поэта и читателя.
       Однако, за всей общественной, публичной, зычной поэтической трескотнёй, всегда существовала (хоть и в достаточно скрытом виде) и такая вот субъективная – и к субъективности же обращённая – другая поэзия. Та, что не рвалась на подмостки, не тянулась к горластому микрофону. Она устремлялась внутрь духа, внутрь чувства, вглубь предмета. И оставалась почти что наедине сама с собой или, по крайней мере, с каким-нибудь очень близким (по жизни, по быту) alter ego.
       Я не буду сейчас перечислять имена классиков, которые нынче, так сказать, постфактум, уже вытащены на свет Божий, изданы, а то и растиражированы по новым, либеральным-то временам (и тем, кстати, в значительной мере обеднены, обесценены или даже попросту ограблены протаскиванием к рыночной толпе, к народу – тому самому "пиплу", что "хавает",на торжище полуглухой поверхностности). Но которые были и есть – внутри себя самих – средоточие углублённого проникновения в суть вещей и чувств – в мир личностной субъективности. Они, на самом деле, и существуют, и живут как скрытые родники истинного, глубинного человеческого субъективизма, вполне доступные для всякой другой истинной, искренней субъективности, и ждут индивидуально-душевного контакта.
       Вот именно к таким поэтам, мне представляется, безусловно, принадлежит замечательный по своему внутреннему творческому аппарату, поразительно внимательный к своему собственному миру субъективности (т.е., обладающий исключительно мощным внутренним зеркальным телескопом, позволяющим видеть и вычленять в окружающем мире гораздо больше нюансов, чем замечают другие), исключительно тишайший и скромнейший поэт нашего с вами, в духовном отношении, несомненно, смутного, времени Владимир Владимирович Гоммерштадт.
       Впрочем, из сказанного отнюдь не вытекает, что вот-де его ни в коем случае не надо читать на стадионах и площадях и на всяких публичных вечерах, а следует общаться с текстами сугубо интимно, в сакральной тишине и проч.
       Просто тому читателю, который индивидуально-несуетно будет вчитываться в стихи Владимира Гоммерштадта, они откроются неизмеримо глубже и гораздо разнообразнее в своей созерцательной изощрённости (ведь Гоммерштадт ещё и художник, у него от природы – чуткий и цепкий глаз, а быть может, и слух).
       Поэзия, конечно же, дело весьма и весьма субъективное. И не только в рождении, в сотворении, но и в потреблении в оценке и восприятии (на вкус и цвет, говорили издавна, товарища нет). Но я ничуть не сомневаюсь: среди внимательных читателей, знатоков и любителей поэтического слова найдутся ценители и почитатели Владимира Гоммерштадта.
       – Я не хочу, - говорил Александр Володин, - чтобы меня поняли все. Но хотел бы, чтоб поняли все, кто способен понять.