АВТОПОРТРЕТ

               *        *        *

Так тихо, что слышно как падает с листьев роса...

Тетрадь для чудес: в ней записаны птиц и зверей голоса.
Кукушка по чёткам считает минуты-года.
Сестрички-синички щебечут. Играет вода.
Заплотничал дятел. Вздохнул старый лось на ходу.

Вот шишка упала. А кто уронил? Не найду.

               *        *        *

Из мотыльковых перелесков детства
с их легковесной дымчатостью счастья
настройщик дня
в ковбоечке бесцветной
свой саквояжик,
музыкой звенящий,
перетащил на поезд отходящий
и спрыгнул на платформу —
в день вчерашний.

А поезд выполз
гусеницей снежной,
в спираль свернулся над незримой осью,
окуклился —
и бабочкой железной
упал у ног его
незрячей ночью.

               *        *        *

Живя в пространстве черно-белом
Немом, как старое кино,
Я рисовал прозрачным мелом
Полупрозрачное окно.

Душа полна была опаски —
Что там, за сумрачной стеной?
А за стеной дышали краски,
Непредугаданные мной.

               *        *        *

Лишь тот, кто ночь не спит, кого всю ночь знобит,
кто так неровно дышит да в темноту глядит,

быть может, и услышит, как бродит дождь по крыше,
железом шелестит
и ласково колышет всё серебро ракит,

увидит, ободрившись, как утро отсвет вишен
                                                                             роняет на гранит...

А этажом повыше
                                всё тише —
                                                    тише —
                                                                  тише —
                                                                                 будильник
отзвенит.

               *        *        *

Тихо калитку запру,
ивы грустят...

Головы – к их серебру –
клонит мой сад.

Что ты им шепчешь, дракон
ласковый мой...

Страшный привиделся сон?
Я же с тобой.

В пальцах осталось чуть-чуть
твоей чешуи.

В чае её растворю
мудрость змеи.

Утром поведаешь мне
все свои сны.

Преобразим их — в огне
ранней весны.

               *        *        *

В жарких травах июльского дня
не укрыться от зноя,
но ждать —
лёгкой облачной тени...

Храня
ускользающую благодать,
до вечерней зари пролежать —
уплывая,
качаясь,
тонуть
в набегающих волнах травы...

...чтоб коснулась,
   как сон,
   головы
   вновь
   звезда.

   Та,
   что знает мой путь.

               *        *        *

Иссохшей золотой травы
утешное прикосновенье —
и от безумной головы
не отделить земли томленье.

Руками небо охватить,
день защитив сердцебиеньем,
всё невозможное любить,
теряя нити разуменья...

...Когда закатные лучи
   с моей душой соединятся,
   меня по свету не ищи —
   я буду плеч листвой касаться.

               *        *        *

Дубы.
Дорога —
снег со льдом.

Над полем и между дубами
вечнолазурный ипподром:
не тучки скачут —
                                дни за днями.

И так легко, взмахнув рукой,
погладить каждый день творенья,
обнять движением покой —

как изваять стихотворенье...
в гипс упакованной рукой.

               *        *        *

В больших глазах души — отчаянье.
Любая встреча — ни к чему.
Заздравным мёдом обещания
отравой речи — обниму.

Слова дичают, необузданны,
за ними мчись во весь опор
они стоят, тобой не узнаны,
кидая в спину свой укор.

Вот отчего молчим так холодно
ушло словесное тепло,
и бесполезно, и осколочно
разбитой речи ремесло.

И всё молчит многозначительно,
как доктор, знающий ответ
на твой вопрос больной, — мучительно
не говоря — ни «да», ни «нет».

               *        *        *

Серебряное мое молчание
Нечаянное...

Молчу.

Вздохну ли —
В плену отчаяния
Беззвучное
Лепечу.

И чутко, и чисто —
Хрустальное,
Неведомое —
Звенит...

Задумчивое,
Печальное,
Нежнее листвы молитв.

Причудой небесного зодчества
Окажешься —
Пусть на миг —

Соборности одиночества
Единственный
Ученик.

               *        *        *

Боже, спасибо Тебе, мне подарившему осень:

светлую рябь на воде, горстку несжатых колосьев,
первую раннюю проседь, иней на жухлом листе...

               *        *        *

И как чужая голова
(жизнь — сон больной, где всё не любо):
жестокосердия слова
учу, закусывая губы.

Седая изморозь висков,
увы, ума не прибавляет.

И каждый выдох,
каждый вдох
любви частицу отнимает...

               *        *        *

Праздник жизни почти отшумел.

Да и много ли праздника было:
что-то — пил,
что-то — ел,
что-то — пел.
А о чём вот —
душа позабыла...

Без восторга смотрю на зарю.
Без печали — в чадящие угли.
Никого уже я не люблю.
И меня уж никто.
Это — будни.

               *        *        *

Мой ангел отлетел. Путём дедукции
я понял для чего: он ждёт инструкции!

Знать, подустал пасти безмолвно бестию...
Ему, как мне, давно б пора на пенсию.

Лета взлетают стаей — ждёшь оплошности:
у них растут летальные возможности.

Гляжу с моста с усмешкой фарисейскою
и вижу море, так сказать, житейское.

Всё суета — соборность иллюзорности.
Моя тщета — моё мерило гордости.

Всё хорошо. Встаёт туман фатальности
над маятой скандальной моментальности.

Полёт шмеля выпиливают скрипочки…
Ну что ж — летим-с!
И я встаю на цыпочки...

Зови волынщиков, жалейщиков —
займёмся нашим представленьем.
Сам выбирай себе тюремщиков —
свободным волеизъявленьем.

Что делать с грубою решёткою...
Как хочешь? Обовьём цветами?!
На плаху ставь графинчик с водкою,
кинь на топор ткань с бубенцами!

Поверь, всё у тебя
                                по-
                                      лу-
                                           чит-
                                                  ся:

не мастерством бери — терпеньем...

И так приятно будет
                                   му-
                                         чить-
                                                  ся —
                                                            а
                                                                кончим танцами и пеньем!

               *        *        *

Безводный, скальный, пустынный пейзаж
все тропы знаешь, ясновидец-карандаш:
чей караван бредёт, теряясь вдали,
что исповедуют изгибы земли.
Искусство требует, искусство велит
идти — по следу ли? — графитной пыли…
Уйду — оставив зарифмованный сон —
из вдохновения ушедших времён.
Гляжу в окно — и тает город-коллаж —
безводный, скальный, пустынный пейзаж.

               *        *        *

В шум осенний и ночной — выйду в сад.
Сообщается с луной влажный взгляд.

Всё блестит — дождя росой — под и над:
Под ногой, над головой — целый клад.

Бриллиантовый ты наш старый сад...
Вишни, яблони и я — сошуршат.

В дом войду — все половицы скрипят...

Запишу. И подпишу:
«Гоммерштадт».

...Померещилось?
   В окно — стук ветвей.
   Жёлтым пальцем погрозил мне Ван Вэй...

               *        *        *

...Китайский снег укутывает ели.

   Гравюрное двумерное пространство:
   изменчивые краски почернели,
   чтоб созерцать идею постоянства.

   Приходят и уходят наши жизни —
   но то, что неизменным остаётся,
   принадлежит неведомой отчизне.

   И сердце сердцу странно отзовётся.

   Тушь напитает вдохновенье кисти.

   Сюжет — небесной прихоти участье:
   пространство дня по-доброму расчисти,
   чтобы на нём напечатлелось счастье.

   Гравюрный лист — идея постоянства:
   живые краски скрыть себя хотели,
   найдя свой путь в монашеское братство.

   Китайский снег укутывает ели...

               *        *        *

Трёхперстным сложеньем рука
вот-вот остановит мгновенье —
упругим пушком колонка,
коснувшимся тайн светотени.

Художница, кистью своей
вмешавшись в созвучия краски,
спасает из бренных сетей
дух осени, близкой к развязке.

Семью головами из ста
толпа мимоходом взирает,
как входит в наш мир красота
и, осень обняв, улетает.

И, бросившись в реку с моста,
как рыбы плывут наши тени —
теченьем фактуры холста
в бесшумной листвы мельтешеньи.

               *        *        *

Густой, беспросветно зелёный…
И слово безвольно молчит:
С листвою, в реке отражённой,
Никак не освоится стих.

Давно ли мы вместе глядели
И вместе пытались решить,
Какой это цвет. В самом деле —
Нет слов, чтобы не погрешить.

Лишь кисть живописца способна
Природы основу понять
(И ты могла — в слове холодном —
Грёз солнечных гроздь передать).

О чём-то всё шепчутся кроны,
А время течёт тихо вспять.
Но прожитой жизни иконы
Решится ли сердце писать...

Останется тайнопись клёна.
Я видеть давно в нём привык
Печалью земной опалённый
Суровый архангельский лик.

Чреда вразнобой наклонённых столбов.

Случайный прохожий, впейзаженный заживо
попутчиком бабочек-мотыльков,
в плаще, спешным ветром
небрежно разглаженном,
легко мог за ангела даже сойти,
но слишком нелепая эта «болонья»...

Он тихо летит.
И мы тоже летим.
Какая-то местность. Россия? Япония?

В реальности разница явная есть
для тех, кто по белому свету слоняется.

Любитель гравюр знает, что предпочесть
но в праведность это едва ли вменяется.

ПОРТРЕТЫ

ЛЮБИМОЙ

               *        *        *

Мы вместе выкормили птицу.

В её ресницах жил испуг —
она, казалось, хочет вскрикнуть.

Она казалась старой скрипкой
без струн,
но помнящею звук.

Глаза её весь мир вмещали
(и нас с тобой — обоих нас)
с неутолимою печалью.

И мы с тобою понимали,
что живы болью этих глаз.

               *        *        *

Ты помнишь?
Дверь, крыльцо — и дождь лил
восторженной печали бред,
как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и «да»,
и «нет»,
как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы —
и дождь,
и кроны,
и мокрый, весь в слезах, букет...

               *        *        *

Ласкает лунный вальс полуденную лень.
Кафешка. Мы с тобой. Куриный суп с лапшою.
Ты грезишь, смотришь вдаль —
в прекрасный тихий день,
где мы сейчас парим над нашей суетою.

Улыбкой и мечтой легко вооружён,
любуюсь я тобой, рекой, речной косою.
Огромный рыбий зонт над нами водружён,
как символ, что с любой мы справимся грозою.

Конечно же — любовь, немножечко вина —
и чувствуешь себя литым, лихим ковбоем.
Но есть всему предел: пуста моя казна,
и мы идём гулять. Прекрасен парк весною.

Всё — музыка любви: возьми мотив любой
(и даже тень листвы целуется с травою) ...

... Заезжий музыкант с заезженной трубой,
    пригубленной взасос, плывёт над головою.

               *        *        *

Что городская весна — в две-три недели отмается.
Ты мне давно не нужна. Буду, наверное, каяться.
Но наступает сезон послеобеденной одури
с чёртовым дня колесом —
сами к чертям его продали.

Помнишь ли тот ресторан, где мы с братвой куролесили?
Был я тогда слишком пьян —
много чего мне навесили.
Помнишь больницу, где ты ангелом тихим являлася…
Эти сухие цветы — жалость внушают, пожалуй что.

Можно ли   что возвратить: чувство —
небесное зодчество.
Мне бы себя позабыть
(очень проблемное творчество).

               *        *        *

Женщина пахла рыбой,
                                        водорослями
                                                              и солью.

Женщина пахла морем — это понравилось мне.

 —   Хочешь, — она спросила, —
                                                         мы поплывём
и вместе —
                    лунной дорожкой этой —
                                                                    выберемся к луне?

Властно переспросила: «Хочешь?». Моё молчанье
было почти согласье, было почти что звук.
Даже не сбросив платья,
быстро шагнула в волны,
не оглянувшись даже, медленно поплыла.

Вот уже третьи сутки компас в песке ищу я,
тупо смотрю на ласты, трогаю акваланг...

Это её подарок, это моя надежда.
Только инструкция — где же?
В море с собой взяла.

               *        *        *

День ото дня всё глуше крики чаек.
Сырой туман все звуки поглощает.

Всё тише поступь времени.
Неслышно
Приходят и уходят вещи, люди.

У них нет тени.
Только осязанью
Я доверяю.

—  Стало быть, не призрак, —
      я говорю себе, —
      погладив кошку.
    
      Потрогав ветку.
     
      И твою улыбку...

—  Вот наш автобус с ясными глазами,
      что перевозит души сквозь туман.

               *        *        *

Ах, осень в комнату вошла...

Паркета охра под ногою
так неожиданно
                           нагою
                                     тропой
                                                 нас
                                                       в рощу
                                                                   привела.

О, эти жёлтые обои, внезапно ставшие листвою!

Скажу, нисколько не шутя:
их нашептали
мы с тобою,
покуда шли сквозь шум дождя.

               *        *        *

Белая лодка ладони твоей...

Озера влагой омытая, хладная
тихо играет с листвою, что к ней
сонно слетает, прощально нарядная.

Здесь над пушицей, травой снеговой,
птичье приволье: сестрицы пернатые
крошат калины   кровавую соль —
детскую лепту на ризы богатые.

Книги наивный смиренный двойник,
в свете осеннем дрожа, осиянная,
бабочка крылья раскрыла на миг...

Это прощанья улыбка нежданная.

               *        *        *

Нынче снежок так сиятельно
будет играть на припёке:
снова придётся старательно
мне целовать твои щёки.

Ласково, тихо, застенчиво
хочет рука прикасаться
к тёплой палитре изменчивой —
то обретать, то теряться...

               *        *        *

Одна лишь соль в словах: «Нет встреч без расставаний».
Я чувствую её и на твоих губах.
Минут волшебных страж — взаимопониманье —
огромное, как в снах, застыло при дверях.

Посмертные слова —
последнее прощанье:
что будем пить —
коктейль
из горечи и слёз?

Скажи мне о себе —
на языке касаний,
на птичьем языке берёз...

Мы в хоровод войдём всех чучел огородных,
танцующих, смеясь над проливным дождём.
Сегодня мы вдвоём как никогда свободны —
единственной душой, единым бытиём.

               *        *        *

Зачем корить себя,
что жизнь ползёт улиткой
неспешно и неслышно
в тени событий дня...

спасибо за   дела,
в которых есть молитва,
небесная калитка
в задворках бытия.

               *        *        *

Ближе сумерки подошли —
Не спеша, уходит наш день.

Что сказать мы друг другу смогли?
Помнит влажность ладони сирень...

               *        *        *

Утро? Вечер?

Расплывчатый день.
Непроявленная фотография.

Равнодушного неба сирень
Осеняет природную лень.

Невозможной любви эпитафия.

               *        *        *

Дом, в котором мне уже не жить,
Блюдце, из которого не пить,
И кровать, которой не коснуться...

Зеркало, что мне уж не разбить.

УЕДИНЕНИЕ

Платформа. Дыма тёплая вуаль. Растаял поезд...
Ничего не надо.

Здесь тишина бестрепетна, как сталь.
В безвременьи затерянная даль.
Взлёт кружевной беспечности — ограда.
Ждёт в лужицах предательский хрусталь.

Заоблачность
заснеженного
сада.

Холодный дом.
И светлая печаль.

               *        *        *

Природа бесчувственна?

Нет.

По-иному
и любит она,
и страдает:
листвою ликуя,
дождями и ветрами плача.

... Однако же истину эту поймёшь,
    если с нею единой бедою охвачен...

               *        *        *

Под волоокой луной
волнообразные кровли.

Над черепичной волной
парусный шелест листвы.

... Вечер и ветер.
                             Они
                                     очень за лето сдружились:

                                         любят, сойдясь у костра,
                                         искры и звёзды смешать.

               *        *        *

Тихо в полях. Синий день.
                                              Хлебосольное
чистое небо.
                                    И солнце глядит —
как бы с прохладою —
                                        всеми довольное,
зная, что каждый
                             под кровом и сыт.

Лето и осень.

Так нежно-нечаянно
                                    всё охватил
                                                        их обьятия круг...

Как же безмолвна —
                                    почти что
                                                     случайная —
встреча-прощанье
                               соперниц- подруг.

               *        *        *

Прохладен вечер.
Свет призрачного солнца
ласкает ивы.

Отвергла роскошь
дремотная природа —

скупа палитра
её убранства:

зной щедро и беспечно
дарило лето.

Что дождь минутный?
Его не замечают
сухие травы.    

               *        *        *

Солнце предзакатное

в дымке, в ореоле.

Деревце опрятное
на простом просторе.

Рано травы высохли...

В пожелтелом поле
кротко смотрит в небеса
выцветший цикорий.

               *        *        *

И облака, и синева — нездешней жизни переливы.

И что без них все наши нивы —

сухая,
жёсткая
трава...

               *        *        *

Всё тише ужас зябнущей травы —
Всё вдохновенней холод звёздной ночи.

В безветрие ложится круг листвы —
Прозрачен клён, заоблачно-заочен.

               *        *        *

Миг затишья.

Солнечные сны
в облаках витают.

Тают души.

Ласково шутя, прикрыли уши
тёплые ладони тишины.

Гладь стекла блестит в оконной раме.

... Будто на неведомых холстах,
    пятерня кленового листа
    пишет золотыми колерами.

               *        *        *

Дыханием травы раздвинув, шепнул ветерок:

— Замри.
              Смотри, как в ладонях стынут
                                                              лучи зари,
легко запалив паутину
                                    пушистых туч ...

Приткни —
меж грибами, в корзину —
последний луч.

               *        *        *

Час предрассветный, тягучий…

Дымчатые дерева,
серо-лиловые тучи
тронуты светом едва,
морось не морось —
колючий воздух,
седая трава,
влажно-холодная.

Гуще,
чем этой фразы слова.

               *        *        *

 Дым,
 возвращая очертанья леса,
 становится прозрачным.

 Здравствуй, осень!

 Калитка детства.
 Шорохи.
 Смех сосен.<

 Вся горечь листьев –
 лишь зола костра ...

               *        *        *

Дымный воздух, прогорклый и тёплый...
И, как тающий отсвет огня,
и прозрачны, и призрачны охры,
осветлённые бледностью дня.

День — но небо, легко зеленея,
в вечер медленно сходит: луна
(отчуждённая, полная) зреет,
в глубине его еле видна.

Сердце жадно вдыхает отраву —
колдовство вековечного сна.
Облаков наползающих лава,
бессердечная, так холодна...

Ветер с лёту — со всеми в раздоре —
скинул шапку с моей головы.

Только бабочка крыльями спорит
с монотонной державой травы...

               *        *        *

Златошвеи благородный сор —
в клеймах листьев новое крыльцо,
пол веранды, коврик, стул, вязанье.

Ритуал прощания с цветами...
В хризантемах окна все, на стол
флоксы осыпаются горстями,
астры — и в кувшине, и в стакане,
в плошках — маргаритки. В ликованьи
дача: обрела своё лицо!

Перед наступленьем холодов
хочется устроить бал цветов:
пусть проводят осень вместе с нами
георгины ярких колеров,
хороводы золотых шаров —
в преизбытке свет под образами!

Сад и дом меняются местами:
там — метёлки срезанных цветов.
здесь — незримых бабочек порханье.

               *        *        *

В осенней аффектации, приватно
листве вручая птичие права,
природа попыталась деликатно
коснуться перспектив: едва-едва.

Седой Борей (тот самый, при котором
она и не жива, и не мертва) вздохнул —
да как: взвыл лес сиротским хором,
взъерошилась пожухлая трава.

Но солнечную будущность пророчит
кленовый лист, витая в облаках.
Осинки щекотливые хохочут,
румянец выставляя напоказ.

С живой водой смешав вино заката,
удвоив всё, как школьник дважды два,
река, первопроходец плагиата,
палитру неба прячет в рукава.

               *        *        *

Авансы раздаёт безудержная осень.

Озолотит листвой, ошелестит травой,
осеребрит дождём   вершинки чахлых сосен,
охватит дол и дом тяжёлых туч свинцом.

Река и облака — наплывы зазеркалья:
блесной,
               волной,
                            луной
                                      прельщённая страна...

Флотилия листвы когда-нибудь причалит,
и дух переведёт слепая тишина.

               *        *        *

Усадьба. Безысходности пора.
Смурной ноябрь, безлюдьем одолев,
Надолго жизнь уводит со двора.
И засыпает дом, как старый лев.

Зима все сны вместила в снегопад
И в оттепель, в преддверии весны,
Сосульками рисует водопад,
Стеклянный храм звенящей тишины.

Дом леденеет, сумрачно кряхтит,
В мехах песцовых, с синевой в тени,
Седым вельможей солнцу предстоит,
Весь помыслами врос в былые дни.

И вдруг — кольнёт многоочитый взгляд:
Ряд окон, схожих с ликами совы.
Века в глаза задумчиво глядят
Холодным взором, полным синевы.

               *        *        *

Осенний сон. Во всём акцент минорный.
О, сколько музыки и нежности   живой...
Укрыл асфальт   аллеи   рукотворной
парк опушённой инеем листвой.

Деревья в париках — столетий лики,
коль посмотреть на них со стороны.
В усадьбы окнах — стёкла-сердолики:
и каменное сердце видит сны.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ОСЕНИ

Вот и время собирать каменья.
Сквозь щетину щерится земля.
Как пустынны под небесной сенью
дали бесприметные жнивья...

Облака спешат, живописуют
панораму тенью раздвижной.
Ветер дышит прелью, но чарует
новизной трезвящей, прописной.

И
    тревожней,
                       звонче,
                                   дольней
                                                 эхо...

Ослепит листва босой красой,
обернётся,
                   шалая,
                              со смехом,
шею обовьёт златой косой.

Осень спит на крыльях опалённых.
Синева   густеет над рекой.
Силуэты отдалённых клёнов
обвевает бархатный покой.

Горизонт бледнеет понемногу.
И сквозит полями, без труда,
по стерням — зелёная дорога.
Но по ней зима придёт сюда.

ТРИ ЦВЕТА ВРЕМЕНИ

Синяя, синяя, синяя гладь...
Длинная, длинная, длинная просека: эхо за птицей вдогонку уносится,
что-то пытается ей досказать.

Тихая, тихая, тихая гладь...
Травы усохшие — блеклые проседи: что-то кончается с каждою осенью,
и ничего не связать, не связать.

Чистая, чистая, чистая гладь...
Снег засыпает равнины безбрежные, и остаётся лишь нежное, нежное —
то, что нельзя никому передать.

ЧЕРНО-БЕЛЫЙ ПЕЙЗАЖ

Чёрные окна —
печали скрижали.
 
Чёрные ели —
уныния стражи.

Серые тучи по серому небу.

Равно теряются в снежном пейзаже
реки,
ручьи,
тонконогое детство
в облике этих берёзок безлистых.

Сердце —
как лист оторвавшийся:
деться
некуда
в холоде дней серебристых.

               *        *        *

Всё мимолётнее касанья —
созвучней небу крылья птиц...
И брезжит радость узнаванья
в рассветной тихости ресниц.

Несоразмерно одинока,
душа сегодня так хрупка...
Сквозь лёд, обманчиво жестока,
теплее светится река.

Неуловима снега манна,
а жизнь — пронзительно тонка...
Узор выводит филигранно
мороза жёсткая рука.

ЗИМНИЙ СОН

В фиолетовом сумраке, в песнях метели
на оконном стекле разрастается сад,
заслоняя собою осины и ели,
что всё машут ветвями, шумят и скрипят.

Что хотели сказать?
Побегу к ним, узнаю.
Осеняет меня белых сказок покров...

И, вздохнув глубоко, насовсем исчезаю
в мимолётной игре снеговых мотыльков.

               *        *        *

Наивней сон, овал лица светлее,
напевнее улыбка тишины —
художник-соглядатай заробеет:
изобразить едва ли он сумеет,
как греют очертания весны

Бездонный день: берёзовые боги,
поднявшись в небо, вспыхнули огнём,
безумный росчерк начертав в прологе,
и вяжут в шумный сноп пути-дороги
победным тёплым грозовым дождём.

               *        *        *

Пушистой акварелькой
размахивает дождь.
Размытою аллейкой
домой не попадёшь.
Расчерчена в линейку
промокшая тетрадь —
ей так хотелось мельком
грозу нарисовать.

               *        *        *

Лети,

лети, беспечный мотылёк —

печально поздней осени приволье —

пересеки распаханное поле:

увидишь город,

там, на перекрёстках,

в киосках,

есть всегда

цветы.

               *        *        *

Асфальт и воздух. Городской пейзаж,

Исполненный мерцанием графита:

Художник обломил свой карандаш,

Тончайшей пылью полотно осыпав.

Речная дымка облекает в плоть

И самый воздух. Томно розовея,

Вздыхают липы. Как дурная кровь,

Река ползёт — огромным тёмным змеем.

Она берёт в охват, в полукольцо,

Гранит и мрамор, и бетон — весь город.

Так и живут уж множество веков:

У города давно змеиный норов.

Но над змеёй, блестящей чешуёй,

Над всей толпой с безумными глазами

Всегда в седле — бессменный часовой —

Святой Георгий. С белыми церквами...

Асфальт и воздух. Городской пейзаж,

Весь облечённый в сумрачность графита.

Отточенный и жёсткий карандаш

Дорисовал подковы на копытах.

МУЗЫКА

И снова сети струн тревожат плен теченья...

К беспамятству его приникший чутко слух,

Свершающий сейчас хищенье откровений, —

Трепещущая снасть, в которой бьётся звук.

Безмолвно, не дыша, спешат сюда мгновенья,

Чтоб обрести   свой звук и растворить уста, —

В прикосновеньи рук свершить своё рожденье,

Разрушив кокон букв. Свободными восстав.

И звуков листопад в небытие не канет:

Здесь сердца перестук находит строй и лад.

И снежной белизной опять тебя поманит

Разбуженная даль — зацветший снова сад.

               *        *        *

 «...Нёсся шум железной листвы»

О.М.

Листвой железистою ржавою

изрезал губы ветродуй.

Возьми-ка дудочку плюгавую —

длинноты нотные проплюй.

Наморщи лоб пруда стоячего,

изобразились мысли чтоб

чего-то мутного, незрячего,

что с поздней осенью грядёт.

В усталость неба обессилено

уходит доброе тепло,

и стая машет дружно крыльями —

тоске и всем ветрам назло.

               *        *        *

Вползали сумерки лениво

в незатворённое окно,

и вещи прятали стыдливо

обличье плотское, в одно

связуясь неопределённо —

их контур значимость терял...

Сквозняк выпархивал влюблённо,

дыханьем всё одушевлял.

Тут было зябкое движенье,

и звёзд мерцающая соль,

и придыхание сирени,

и опалённой страсти боль.

Почти до головокруженья

весь этот сумеречный бал

мог длиться...

Но вводил в смущенье

пытливый зеркала овал,

что с отстранённостью,

волшебно,

всё отразить

возревновал

в багетной

тесной

раме...

Тщетно: зиял в глухую ночь провал.

Все вещи сгинули пугливо.

Как в бездну, кануло жильё.

Лишь моль металась суетливо,

ища какое-то тряпьё.

               *        *        *

День затих. Время царственной лени.

Трепетания мыслей без слов.

Созерцания без сновидений,

Без мечтаний. Беспечности время:

Усвоение всех впечатлений,

Приобщение к жизни с азов.

Кружевная канва наблюдений:

За окном — толчея комаров,

Зазеркальная вязь отражений,

На стене — аутичные тени

Затаивших дыханье растений,

Свет лампады и свет образов.

В бесконечность души притяженье...

...............................................................

Усыпляющий шёпот часов.

               *        *        *

Окутанный прекрасным многословьем,

пленяющей игрой нечётких рифм,

ту книгу притулил у изголовья,

свой не решаясь чувствовать язык.

Так и уснул.

И сон был молчаливый.

Но утро разбудило:

— На, бери!

Вот — слово!

Записал.

И терпеливо

весь божий день

листаю

словари.

Четверостишие

(из Иегуды Амихая)

               *        *        *

Когда бежал я, от какого Бога,

от каких страстей?

Я, словно Иона, в рыбе

тёмной, в жизни своей.

Рыба — внутри мира. Привычно течение дней.

Она меня не переварит. Я останусь в ней.

1.

Когда-то, не ведая Бога,

однако же гнева

страшась Его,

спрятался

я.

И ты

посмотри:

вот жизнь моя —

тёмною рыбой плывёт.

Ну а я — как Иона

( увы,   это взгляд изнутри ).

Где рыба моя?

Во вселенской утробе.

С кем

держим

пари,

что не переварит

она

нас?

О, Боже,

не выйти на свет —

хоть умри!

2.

Не помню — и когда,

и от какого Бога

(темна моя дорога) — бежал я в никуда.

Есть внутренняя жизнь,

у рыбы есть утроба.

(Иону понемногу спасёт его беда).

Мы с рыбою моей

обвыклись во вселенной

(для внутреннего плена местечко есть всегда).

Не всё переварить способна и утроба.

И рыба смотрит в оба —

неведомо

куда...

3.

Когда бежал я —

от какого Бога,

от каких страстей...

Я, словно Иона, в рыбе тёмной, в жизни своей.

Рыба —

внутри

мира.

Привычно

течение

дней.

Она меня не переварит. Я останусь в ней.

БЛЮЗ БЕЖЕНЦЕВ

(из У.Х.Одена)

Население города — не один миллион.

Мрамор особняков. Окраин железобетон.

Только нам места нет, дорогая, нам места нет.

Страна, где мы жили —

есть ли прекрасней земля?

В атлас взгляни: вот отчизна твоя и моя.

Нам не вернуться туда, дорогая,

не вернуться туда.

На деревенском погосте растёт старый тис.

Каждой весной зеленеет он, радуя птиц.

Но нет у весны, дорогая, нет для нас паспортов.

Консул ударил по столу, консул сказал мне: — Вы

Не имеете паспорта, вы официально мертвы.

Но мы всё ещё живы, дорогая, живы всё ещё мы.

В комитете по беженцам —

не успел раскрыть рот —

Мне придвинули стул и просили прийти через год.

А сегодня что ждёт, дорогая,

что сегодня нас ждёт?

Был на митинге, где оратор с трибуны вещал:

— Их впустить? Чтоб я работу и хлеб потерял?!

Он про нас говорил, дорогая, говорил про нас.

Мне слышится гром, сотрясающий твердь:

Гитлер, встав над Европой, сказал: — Смерть!

Он имел в виду нас, дорогая, нас имел в виду.

Пудель в яркой жакетке с застёжкой —

житель страны.

Видно, как дверь открывают кошке:

ненастья ей не страшны.

Сравни с жизнью немецких евреев, дорогая,

сравни!

В гавани — длинный пустынный причал.

Видно, как рыбки плывут... Как я свободы желал!

Всего один шаг, дорогая, всего один шаг!

Бродил я, разглядывал птичек в лесах.

Политиков нет у них. Беспечность в их голосах.

Не рода Адамова они, дорогая, не рода Адамова.

Вздремнул я и вижу: зданье — тысяча этажей,

Тысяч окон сиянье, тысяча дверей...

Ни к одной, дорогая, не было у нас ключей.

Я стою средь бескрайней равнины. Снег идёт.

Десять тысяч солдат маршируют взад   и вперёд.

Ищут тебя и меня, дорогая, ищут тебя и меня...

Март 1939

ГИМН БОГУ ОТЦУ

(из Джона Донна)

Простишь ли Ты грех тот, что совершён

Во тьме времён, но слит всегда со мной?

Простишь ли грех, в котором жизни сон

Влачится — слышишь стон души больной?

Пусть Ты простил… Я не спасён —

Есть грех иной.

Простишь ли грех, в который, обольщён,

Вводил других я, как в проём дверной?

Простишь ли грех — я им порабощён

Был много лет! Я чист лишь год — другой.

Пусть Ты простил… Я не спасён —

Есть грех иной.

Грешу я страхом, смерти обречён:

Прервётся нить — что дальше, брег пустой?

Твой Сын — о, поклянись, что будет Он

Сиять мне — и за смертной пеленой…

Всё ближе звон: — Дон-н-н… Дон-н-н —

спасён-н-н!

И — свет за тьмой!

СВЕТ СОЛНЕЧНОГО САДА

(из Льюиса Мэка Нейса)

Свет солнечного сада,

Остыв, затвердел;

Сетью лучей минуту

Поймать — кто сумел?

Когда всё спел —

Прощенья слов не надо.

Свободы нашей вальсы —

Звуками замкнутый круг;

Притянуты землёю,

Сонетыаа и птицы вдруг

Упали вокруг;

Время бежит сквозь пальцы.

Нам небо казалось раем,

А мы, подобно орлам,

Летали, бросая вызов

Церковным колоколам,

Гулким словам:

Египет, мы умираем.

Жёсткость сердца и взгляда —

Нет, прощенья не ждём,

Но мы помним, что были

С громом, с тёплым дождём,

Войдя вдвоём

В свет солнечного сада.

ИЗГОРОДЬ ИЗ МАГНОЛИЙ

(из Ван Вэя)

Осенние склоны теряют закатный свет.

Отставшие птицы — за стаей — тревожной душой.

Густеет туман, растёт, растекается... Нет:

Вдруг вспыхнет листва, словно кто-то прошёл со свечой.

               *        *        *

« ... Того гляди, и выглянет из туч

Звезда, что столько лет твой мир хранила ».

И.Б.

Чадит лампада, догорает.

В углу, с бумажного листа,

Стыдливо ангел улетает,

Целуя спящие уста.

Шуршит листвою южный ветер.

Ракиты месяц серебрит.

Не меркнет — вновь светлеет — вечер.

Но почему душа болит?

Болит о том, что ангел белый,

Совсем один, скорбя, летит.

Он не боится тьмы — он смелый,

Как всех, Господь его хранит.

Он ангел, и, конечно, сможет

Преодолеть надзвёздный мрак

(Где надо — путь себе проложит

Святой молитвой — это так!).

Одна лишь мысль его тревожит:

Помедлив у небесных врат,

Что Господу сказать он сможет?

— Не просыпается мой брат...

Господь посмотрит с сожаленьем.

И с утешеньем поспешит:

— Брат спит — чтоб ты возрос терпеньем!

И снова в путь — благословит.